​

                 

         Под обложкой этой книги, на которой, как в янтаре застыло одно из остановленных мгновений весеннего Центрального Парка -- два автора. Мы условились, что не будем озадачивать кого-либо из наших добрых литературных друзей просьбой о предисловии к этому сборнику стихов, а просто постараемся каждый написать о каждом, -- честно, без елея, но и не стесняясь того, что искренне тепло, и бережно относимся к творческим опытам друг-друга. Мы с Михаилом Мазелем дружим с начала века. По теории относительности, на данном этапе – это уже можно сказать -- давно. Хотя по той же самой теории, относительно недавно. Мы часто, подспудно подразумевали в наших разговорах, то, что подобный сборник когда-нибудь будет иметь место быть.
           Традиционно, когда я бываю на Восточном побережьи, мы стараемся встретиться именно в сердце Манхэттена – этом самом ставшим уже каноническим Центральном Парке. Я например, всегда направляюсь туда по 57-ой улице, дохожу до пересечения с 5-ой Авеню, и ни разу за эти более чем пятндацать лет не бывало, чтобы Миша опоздал хоть на минуту, зачастую, увы, бывает наоборот. Органичная пунктуальность моего друга и соавтора, лишь одна добродетель из перечня  того безнадёжно несовременного джентельменского набора, которая выдаёт в нём истинного  “шестидесятника“.

Мы оба, как собственно и обозначено в названии книги, изначально состоим из молекул присущих тому времени, так как оба пришли в этот мир в 67-м, на излёте того особого исторического периода, когда в более несуществующем месте нашего рождения – Советском Союзе,  наступившая после полярной сталинской зимы, хрущевская оттепель, уступала место брежневским застойным заморозкам. Миша явился как настоящий московский “дежурный по апрелю“, я  “согласно прогнозу последних известий“ в морозном,  и чуть ли не рекордном для Киева по количеству осадков январе, в пору когда “снега выпадали и денно и нощно“. В общем, позволю себе редкую само-цитату : мы оба “...коснулись эпохи, успев в ней родиться“.

Эпоха эта была особой, полной глобальных пртиворечий. В коротком промежутке времени, после того, как наша цивилизация чуть было доблестно не уничтожила себя среди обманчиво тёплых  карибских ветров, а  затем  и в менее известном коротком, но жёстком военном столкновении двух коммунистических гегемонов на острове Даманском... На этом же этапе люди полетели в открытый космос. Ещё, не выучив уроков предыдущего десятилетия в Будапеште, советские танки оказались горящими на узких улицах Праги, американские “Фантомы“ утюжили ковровыми бомбардировками рисовые поля Вьетнама, Париж ощетинился студенческими баррикадами...

На фоне всей этой доброты и гуманности - многотысячный музыкальный фестиваль Вудсток, поэзия Вознесенского, Ахмадулиной и Евтушенко звучащая на переполненных московских стадионах, и театральное движение сопротивления любимовской “Таганки“.  
Гитары Дилана, Окуджавы, Дассена,  Высоцкого и Коэна... Мы обо всём этом прочли, вникли и переосмыслили несколько позже, хотя в принципе  подсознательно догадывались, так как в малогабаритных квартирах наших родителей в параллельных но очень разных советских мегаполисах, столь же привычно звучали позывные “Голоса Америки“ и “Свободной Европы“, сколь этюды Шопена, фуги Баха, а также скорее всего шлягеры Муслима Магомаева и Эдиты Пьехи.

Не могу не согласиться с Мишей, что во многом, мы ещё и “семедисятники“ того же малогабаритного уюта: Хоккея Харламова и Балдериса, футбола Блохина, Черенкова и Кипиани, может ещё не мюнхенской, но уже монреальской Олимпиады, “Волшебного Голоса Джельсомино“ и прочих, зачастую чехословацких, польских и гэдеэровских  чудес “В гостях у сказки“... Так до конца и не понятых “Семнадцати Мгновений Весны“ с изобилием свастик на рукавах персонажей, и не восхищение а  скорее сострадание и жалость к Павке Корчагину-Конкину, так нелепо и ни за что загубившему своё здоровье на благо советской власти, отказавшись от любви красивой брюнетки Риты. Лично для меня, где-то году в 77-м, ещё изрядным откровением стал фильм-спектакль “Современника“ - “Из записок Лопатина“... В перерыве дворовой футбольной баталии, забежал домой попить воды, и завороженно замер от диалога в  холодном вагоне поезда,  внезапно совершенно раздетой героини Марины Неёловой и  наоборот одетого в добротный овечий тулуп, и перетянутого портупеями героем Валентина Гафта... Основным переживанием, было то, что девушка простудится и подхватит кашель.

Уже в пустой киевской квартире, когда были собраны чемоданы и баулы, и взяты билеты до Братиславы через Чоп, последним, что стало для меня общим с  навсегда покидаемой в декабре 79-го страной, стала увиденная на никому не оказавшемся нужным стареньком, чёрно-белом “Сигнале-2“  телепремьера, сразу ставшей культовой экранизации “Эры Милосердия“ с Высоцким-Жегловым, и получившим шанс для реабилитации за прежнюю слепую наивность тем же Конкиным-Шараповым, где он наконец ответил взаимностью красивой брюнетке. Советское милосердие, если оно как-то завуалированно и подрузамевалось,  для меня двенадцатилетнего, резко окончилось в Чопе, жестоким шмоном на таможне,  горьким плачем обобранной до нитки, и покрытой державным матом многодетной одесской семьи, а также в уже заграничной Чьерне, объясненной местными словаками на пальцах и ломанном имперском языке новостью о том, что доблестная советская армия снова исполняет свой интернациональный долг за счёт жизней местных жителей – на этот раз в Афганистане.

Таким образом семидесятые завершились для меня  вместе с недолгим советским периодом, “парадом ареол“ в газетных киосках свободной нравами и прочим Вене, римскими и венецианскими чудесами, и первыми опытами в стихосложении на чёрном вулканическом пляжном песке средиземноморского римского пригорода Ладисполи. Восьмидесятые коротко начались  в одном из неглавных штатов Новой Англии, и продолжились на береговой линии озера Мичиган прилегающей к главному мегаполису Среднего Запада – Чикаго. Примерно в это же время – начала восьмидесятых стало подспудно ясно, что писание стихов – это, похоже что надолго, и пожалуй серьёзно...

Но довольно прелюдий. Далее, в основном о личности и творчестве, человека которого чту за честь звать другом, соавтором, единомышленниким и Поэтом. Михаил Мазель – Горожанин,  именно с большой буквы, и во всех классических атрибутах звучащего рефреном «шестидесятничества». Его основное направление, на мой взгляд – это многогранное восприятие  образа мегаполиса поэтом, сказочником и художником. Именно эти три ипостаси восприятия живут в подоплёке стихотворений этого уникального автора. А кроме того, и это ощущается почти мгновенно, в строках Михаила подспудно, и неотъемлемо звучит музыка. Своего рода симфония объяснения в любви живой органике, ставшего родным со времени московского детства конца 60-х собирательного образа большого города.  Только в этом собирательном образе, на первом плане у него отнюдь не урбанистические стереотипы строго спланированных линий, прагматических каменных границ и низкого неба мегаполиса. Скорее наоборот – изначально автор видит, или очень хочет видеть именно пасторальные составляющие городского ландшафта:

И хотя тех тополей нет,
            и в домах уже погас свет,
          листьев шелест слышу я вдруг…

Эти, отнюдь не радужные строки Михаила, в котором ему горько от того, что знакомая с детства собеседница-старая тополиная аллея, погибает, чтобы освободить место для новой станции метро, в констатации боли, перекликаются с московским пророчеством Марины Цветаевой в стихах написанных еще в 1913 году:
                                              
                                             Будет скоро тот мир погублен,
                                             Погляди на него тайком,
                                             Пока тополь еще не срублен
                                             И не продан еще наш дом.

 

Безусловно то, что стихи не пишутся в вакууме. Миша Мазель классически образован,  досконально начитан, и глубоко знаком с разновременными пластами развития темы города как воплощённого персонажа у классиков не только Золотого и Серебряного веков, но и у столь близкой ему по времени,  и по восприятию литературе шестидесятых и семидесятых годов минувшего столетия. Наши общие с ним учителя, в том числе и поющие поэты – Окуджава, Высоцкий, Галич, Анчаров и Дольский сделали для раскрытия темы столь много, что остаётся лишь завороженно внимать. Что мы собственно и делаем, каждый по-своему, но несколько похоже.

Михаил прислушиваясь, вчитываясь, внимая и переосмысливая слова, ритмику и музыку учителей также приходил к осознанию, того, что есть несколько иной путь – взять всё что дорого в одном из своих городов, а по сути и сам город, и вместе с ним поселиться в другом городе,  также постепенно ставшим своим. И эти города со временем в его модели мироздания также как и в его творчестве не стали антиподами, а наооборот органично сливаются и дополняют  друг друга, например -- на планете Синегория, одном из первых сетевых проектов Мазеля, где не существует ни разъединения, ни границ,  зато в избытке  присутствует тепло и доброе,  по-своему «пасторальное» ощущение принадлежности. Именно так Миша и назвал одну из своих недавних книг «Урбанистическая Пастораль». Внимательно читая и перечитывая этот на мой взгляд, очень личный и определяющий автора сборник, у меня возникало множество мыслей и ассоциаций, в основе которых несомненная общность. Я уже делился некоторыми из этих своих наблюдений с читателями Михаила Мазеля и устно и письменно, сам будучи его благодарным читателем. Поделюсь снова, продолжая испытывать необыкновенно светлое чувство, общего знаменателя, параллелей и восприятия не просто ровесника, а что самое главное – воистину полного единомышленника.

 Так случится в конце ХХ века, что из малогабаритного уюта детства и раннего отрочества произойдёт резкий выход. Естественно, каждому – своё. В городах в которых волею судьбы окажутся романтики, являющиеся «шестидесятниками», пусть лишь по датам рождения всё будет по-другому. И суть не в том, кто уехал, а кто на время остался, на каком-то определённом географией плато. Отнюдь нет. Просто  произошел по сути сейсмографический разлом перемен. Михаил Мазель остался до поры в своей родной Москве. Рождённый в дышащих надеждой шестидесятых, росший в душных, предсказуемых, но все-же по-своему уютных «гостящих у сказки» семидесятых, прочитавший «нужные книги», осознавший, и возмужавший  во времени от которого его поколение требовало перемен словами и музыкой рок-поэтов восьмидесятых, и волею личных обстоятельств, а вовсе не геополитики сменивший мегаполис на Яузе на заокеанский мегаполис на Гудзоне девяностых. Оказывается, что родные города, как добрых друзей можно позвать с собой. Уверен, что именно доброй и пронзительной ипостаси Москвы ( а она существует, какие бы стереотипы не лепили недоброжелатели и временщики этому удивительному, непредсказуемому городу), которую семья Мазелей привезла в дельту Ист Ривер и Гудзона, пребывание этих координатах вполне по душе.

Мне кажется, что важно, отметить то, что Миша,  в своём творчестве никогда не повышает голос. Этому автору присуща камерность. Он не вещает с пьедестала. Не стремится примкнуть к поэтическому авангарду. Не является постоянным, примелькавшимся завсегдатаем литературных чтений и встреч,  столь нередких в столице мира, которую он каждое утро созерцает с другого, не гламурного, нью-джерсийского берега Гудзона. Михаил не спешит застолбить место или нишу в очередной реинкарнации Олимпа. В его мире закономерна терпеливая, выверенная работа над слогом либо изображением, где скрупулезность не обязательно приведет к общепринятому на том или ином этапе идеалу, но зато конечный результат непременно будет талантливо органичен. Миша не станет бравировать основным жизненным открытием Сократа, он просто органично, в свое время, и на своем месте не громко согласится с ним:

                           И дело не в эпохе, не в любви,
                                       не в том, что незнаком привычный вид,
                                       Я точно также верю глупым снам
                                      И где ответ? Ответ один – «Не зна…»

              В стихах  Михаила Мазеля, и собственно в его жизненном кредо нет места культу противостояния и вражды. Не стоит понимать этот вывод превратно. Это вовсе не значит, что четко означенные позиции автора не принципиальны. Наоборот, они ясно и недвусмысленно определены. Просто его принципы и шкала ценностей по определению не впишутся  в превалирующий  в последнее время культ нахрапа и агрессии. Он не видит смысла тратить творческую энергию на ненависть. Михаил Мазель прежде всего – лирический поэт. Именно светлое восприятие мира, главенствует, и является основополагающим в его вкладе в литературный процесс.

          Михаил Мазель особо не афиширует того, что на его стихи написано большое количество песен. Его соавторы живут в разных странах и порой могут придерживаться совершенно диаметрально противоположных взглядов, как творческих, так и политических, но в общем знаменателе, может быть даже единственном, то, что их неотвратимо объединяет в Новой Зеландии и в России, в Канаде и в Украине -- это музыка написанная на стихи одного поэта, каждое утро, из близкого далека видящего в окно остров Манхэттен. То, что на его стихи пишется музыка отнюдь не мудрено, а скорее закономерно: с раннего детства папа подводил его к пониманию того, что музыка и есть та самая гармония без которой существование этого мира не имело бы смысла. На протяжении многих лет музыка является неотъемлемой составлающей в жизни этого таланта. Миша не упускает случая побывать в Карнеги Холл, и прочих волшебных местах Нью-Йорка, где звучит вечная музыка высшей пробы. Отрадно, и закономерно, что на этих концертных откровениях внимает волшебству его удивительная мама, добрейшая и интиллегентнейшая женщина. И поэтому, совершенно закономерно то, что именно  музыка подспудно и изначально присутствует в стихах этого поэта, опять же не громко, и очень естественно:

Сердце мне подсказывало: «Здесь…»
Разум сознавал , что город снится.
И хотелось просто так присесть
и ловить снежинки на ресницы.
Я почти не верю в чудеса,
но к скамейке приколол визитку.
Ветер моментально забросал
снегом мою скромную попытку.
 

Плоды стихосложения, увы, не являются всеобъемлющими ответами ни для автора, ни тем более для читателя. И если исходить из предпосылки, что сам процесс написания стихов ни есть ремесло, а скорее откровение или даже, если угодно диктант, то очень важно, скорее раньше, чем позже осознать, то, что нет в этом процессе места тщеславию, пафосу и гордыне. Михаил Мазель в демонстрирует тонкое понимание правил этого процесса. Он говорит об этом ненавязчиво, но мастерски и твердо. К примеру, в одном из самых нежных присутствующих в этой книге, да и вообще в творчестве поэта лирическом стихотворении, можно увидеть и снова прожить в своем собственном восприятии-воспоминании саму суть любви как таковой; либо услышать канонический библейский мотив, но в общем и целом это вполне осознанная стихотворная констатация изначальной и органичной истины:

                                 «… Мы все нагие перед взглядом звёзд…»

Именно на нескольких цитатах из лирики Михаила Мазеля мне хотелось бы остановиться особо. Эти строки самодостаточны в определении кредо поэта. Они не нуждаются в механическом анализе и глубоких комментариях. Просто от того, что эти строки случились, тем кто их прочтет, на душе станет чуть светлее, и переправы покажутся чуть легче :

…А город стоит неизменный,
на снежных тропинках – песок.
Сезоны приходят на смену
друг другу и наискосок
течению их неизменно
стремлюсь в свой подвал , через двор.
А боль – она легче измены -
её не закрыть на затвор…

 

 

                                       …Сердце мне подсказывало: «Здесь!...»
                                    Разум сознавал, что город снится.
                                    И хотелось просто так присесть
                                    и ловить снежинки на ресницы.
                                    Я почти не верю в чудеса,
                                    но к скамейке приколол визитку.
                                    Ветер моментально забросал
                                    снегом мою скромную попытку.
                                       Город снился. Я запоминал…

 

              В начале этих заметок, я уже упоминал о том, что мы с Мишей порой, увы, не так часто как хотелось бы, но уже традиционно  встречаемся и беседуем в Центральном Парке, когда я оказываюсь в этой самой дельте Ист-Ривер и Гудзона. Наши диалоги происходят в разных точках  этого столь необходимого нам оазиса. И чудеса происходящие на периметре не столь уж огромного ( опять же по теории относительности)  географического пространства, вполне закономерны. Например минувшей весной мы говорили там кажется о Крыме, не в нынешней, временной печальной коннотации полуострова, а о том, что Крым всегда манил творческих людей, и дарил им вдохновение. В процессе беседы вдруг оказались на одном из пересечений Парка, и оба замерли, увидев казалось бы в обыденной  табличке с названием пересечения 67-ой улицы, иное пересечение  – и там же и решили что сделаем наконец общую книгу, и что появится она весной года, который для нас обоих несколько особый... Не сложно представить, что именно аллеи этого насквозь пронизанного творчеством и литературой Парка, сродни Крымским аллеям,  в свою очередь раскинувшегося внутри самой передовой экспрессии урбанизма – каковыми есть архитектура, энергия и устоявшийся образ Манхэттена, являются вечно меняющейся но истинной обложкой в том числе и нашей нынешней книги. 
 

             Однажды осенью, во время очередного из таких «центрально-парковых рандеву» мы с соавтором говорили об одной из ныне редко упоминаемых, ранних песен Андрея Макаревича, чьё творчество весьма дорого нам обоим с раннего отрочества. Там есть такие строки:

Я был вчера в огромном городе,
Где совершенно нет людей,
И в каждом доме, вместо окон,
Я видел только зеркала.
И я прошел по людным улицам,
Был город полон отражений,
Они брели за мной как тени,
И молча слушали меня..

             Мы с Мишей практически не спорим.  Не вышло классического диспута, как такового и в этом случае. Просто говорили о символизме, образах окон и зеркал в цитируемой строфе. Я уже не помню дословно аргументов моего собеседника, разговор этот состоялся похоже в один из тех ярких и непредсказуемых осенних манхэттенских дней, когда сумерки наступают рано и длятся чуть ли не до полуночи. Но кажется Миша говорил о том, что если бы в отражениях зеркал присутствовали деревья, то наверняка появились бы и люди, и были бы они добры друг к другу, и что исчезло бы в восприятии ощущение неприкаянного неуюта.                                             

                                              Деревья восходят
                                              из камня.
                                            Они ветвятся как память.
                                             Их окружают здания.
                                            а я поражаюсь незнанию,
                                            и жалость вплетается в выдох.

 

 

Я кажется отшутился тогда в ключе того, что спорить со сказочником и романтиком, истинным и непоколебимым «шестидесятником» не вижу никакого резона. На самом деле, я не стал спорить по совершенно другой причине.

В моем повседневном ремесле, мало имеющем отношения к поэзии, спор, и аргументы для спора в конце которого должен иметь место компромисс – основные составляющие.  В том случае, если в споре с приведёнными  аргументами сторон компромисс достигнут не будет всё решат другие люди – будь то присяжные, либо чиновники арбитражной комиссии.  А причина по которой я не стал, тогда спорить с поэтом Михаилом Мазелем, вовсе не в том, что он мой друг, и единомышленник. А просто, потому, что он прав.

 

 

 

Гари Лайт

 

Февраль, 2017-ого
Fort Lauderdale